Одна и собака

В глубине привокзальной площади виднелась вывеска «Кафе» ― там была забегаловка, каких много гнездится вокруг вокзалов. Единственное, что ее отличает от кукующих поблизости чепков, это благородная вывеска да бумажка в углу немытого окна, на бумажке написано: «Горячий кофе, чай, бутерброды». Что привлекает серых от тумана пассажиров в этой надписи, так это слово «горячее». Оно уже само по себе греет, даже без употребления внутрь! В соседнем с надписью окне ― пластиковая вазочка, такие обычно увидишь в поездах дальнего следования. В вазочке, завернувшись в себя, висел высохший кленовый лист, рядом пыльная искусственная розочка. Войдя в тепло после непогожей сырости, сразу наткнешься на дилемму: быть листком, когда-то струящим в ветер свой жизненный эфир, но уже высохшим, или же всегда оставаться искусственной красивой розой, завеянной в пыль ожидания. Со временем пыль на цветке и листе ляжет в один слой, и нельзя будет разобрать, кто же был живым.
По отпотевшему стеклу текут капли. Они переплетаются в ручейки, те собираются в речушки и текут вниз, пока не разобьются об оконную раму. Так и силы, не успевая войти во всю мощь, гибнут о нас самих... Истощаем себя, обезвоживаемся ими, для того чтобы освободиться от себя, от себя, которое хочет просто быть самим собой. И вот, когда сил больше нет, ты становишься именно тем, кто есть: простым многоклеточным организмом, машиной, комбинацией генов, подкинутых, как игральные кости. Природой. Ты такой же, как вон та собака, что забилась под лавку и смотрит на прохожих с надеждой ― может, дадут сосиску или просто погладят, ― и тебе так же, как и ей, уготовлена смерть под забором. Это ― смерть тела и духа: дух, как и тело, умирая, разлагается на свои углеводородные связи из желаний, мечт, надежд, мыслей, целей. Всё это, поднимаясь вверх, проливается с дождём на землю, одаривая жизнью нового чужого духа. Именно так смерть разрушает силы гравитации, освобождаясь от атомов, даёт возможность лететь за горизонт ― туда, где расширяющаяся Вселенная строит весь видимый нам мир. Вот и весь смысл жизни! Как всё просто: родиться, чтобы отдать всего себя на строительство Мира. Этот путь, который по силам каждому, а другого и нет.
Темнело. В ноябре темнеет как-то сразу, словно набрасывают вуаль на небо. Единственный посетитель в кафе ― молодая красивая девушка-женщина неопределённого возраста, дорого одетая, ― заказала кофе, и, когда его принесли, окинув кружку карим взглядом: и не кофе и не вода, раствор цвета выполощенной заварки, ― закурила. Затянулась едким дымом из мыслей и никотина (она курила «Беломор»), который быстро заполнял девять квадратов кафе.
От дыма официантка ― стройная белокурая девочка лет семнадцати со светом в лице ― нервно тёрла глаза, а смазливая потная сорокалетняя продавщица чихала, но не решалась озвучить замечание, лишь стреляла в девчонку зло глазами ― мол, пойди, скажи, чтоб перестала. Но девочка не шла: ее завораживала пластика длинных, даже не белых, а мраморных рук с тонкой кожей, обтянувшей вздутые вены, фосфорящихся от папиросного дыма. И весь её силуэт затягивал внутрь себя, отчего казалось, что пространство сжимается рядом с ней. Внешне незнакомка напоминала героиню старых зарубежных фильмов: туфли на высоком каблуке, бархатное бордовое платье под чёрным саваном плаща, чулки, порванные чуть ниже коленки, растрёпанные от долгой дороги белокурые пряди. Однако ни в ней самой ни в слегка манерной позе не было высокомерия, чрезмерного лоска и вульгарности, чем так злоупотребляют экранные дивы... Такой, как она, хотелось стать. Уже не обращая внимания на жжение в глазах, юная девушка погружалась в мечты, и под песню, эхом доносившуюся из радиоточки, представляла красно-коричневый цвет черепицы под холодным небом, мелкий моросящий дождь, ватные клубы дыма от проходившего парохода и два силуэта на пристани; сигнальные огни рыбацких посудин мерно покачиваются в колыбели волн, подвешенной за нити дождя.
Картинка, прислушиваясь к желаниям своего творца, увеличивалась в размерах и приобретала объем. Теперь она видела мужчину и женщину, обоих в черном, застёгнутых на ключ, как они танцуют на пристани под плеск волн и сигналы маяка… В глазах женщины вызов, сменяющийся апатией ― да, он не простит ей этого никогда… Да, она жертвует их любовь ради его будущего… Больше он ее не увидит. Вот она идет от него по шаткой деревянной пристани, ускоряя шаг. Переулок за переулком ― проваливаясь в лужи, спотыкаясь, падая, расшибая коленку, ― переулок за переулком, город за городом в цоканье ее каблуков…
…Дыма стало так много, что уже нельзя было дышать. И продавщица со всеми своими крутыми нравами, как броненосец «Потёмкин», направилась к окну. Прорвав занавесу смрада, она нашла за столиком, где сидела незнакомка, нетронутый кофе и две сторублевых бумажки. «Хее… столичная!.. Какого черта ей здесь надо?!» ― недовольно подумала она про себя, отхлебнув из чашки, щедро зашипела, давая выход накипевшему жару, и засунула купюры под передник. ― Элька, открывай окна! ― Девочка, вздрогнув от голоса продавщицы, скинула разом пелену миражей и кинулась к форточке.
Дым быстро сдавал занятые границы. В темноте, куда свет фонаря не мог добраться, на скамейке сидела незнакомка из кафе. Она смотрела в желтые окна кафе, как открывают в нём форточку, а потом как окно снова становится желтым и замирает. Рядом с незнакомкой сидела собака. Она гладила псину по голове, та, в свою очередь, отвечала ей глазами. Рыжая средней длины шерсть свалялась и висела по бокам клочьями, рана разорванного уха было свежая и, когда рука человека касалась болящего места, собака резко отстранялась. Обвисшая грудь еще текла молозивом, но собака никуда не спешила: у нее была своя драма, и понять ее мог тот, у кого была боль не меньше.
Перрон опустел. Поездов почти не было. Лишь «скорые» проносились без остановок, презрительно скользя по названию станции фонарём. Чёрные одинокие парочки еще кое-где собирались из вечернего сумрака, но с каждой минутой их становилось всё меньше. Незнакомка и собака были вместе два часа. Темнота делала свое дело: рукой опытного скульптора она оттачивала тени, заостряла черты, обнажала боль; обе преображались на глазах. Неведомая сила наполняла их жилы, втекала в кровь, наделяла решительностью и властью… Еще мгновение, и незнакомка была уже в конце перрона. Глаза ее блестели, как в Вальпургиеву ночь, тот же блеск был в глазах собаки, бежавшей рядом. Город давно стал гирляндой огней, их путь стал движением вверх; они восходили. Сквозь атмосферные оболочки они поднимались в открытый космос, в мир формы, из него ― в мир линий, пока не достигли того места, где причины и последствия так же материальны, как лежащие на столе книга и ручка, и их можно покрутить в руках, оценить, а после по «проводам» дойти до щитка, где, опустив рубильник, отключить за ненужностью. Где можно создать новые причины, и вместе с сигаретным пеплом подкинуть в то место, где их случайно найдут…
Как фотографию, держала незнакомка в руках расставание на пристани, всматриваясь в каждую мелочь его жестов, в каждую тень, наводняющую его лицо, прислушиваясь к ей одной понятным привкусам его голоса, приводящим к его истинным чувствам и переживаниям, чтобы снова и снова понять правильность своего решения. Разглядывая все стоки, позволившие им однажды встретиться, видя, как каждый ведет к неизбежному расставанию, она всё-таки нашла одну струну-провод, что был созвучен их сердцам, и, расширяя его масштаб, превращая из возможности в судьбу, остановила её течение на одном месте. Это была станция. Железнодорожный переезд. Множество путей переплелись друг с другом, давая разминуться поездам из разных городов. Два пассажирских поезда с обычной скоростью следовали по одному из этих путей к месту, где твёрдая рука стрелочника проложит для каждого свой путь. Предчувствуя неладное, на столе под окном, рядом с опорожнённой литровкой, конвульсивно дёргался огромный будильник, но всё было бесполезно: стрелочник спал непробудным сном. Рядом с диваном, на котором он спал, на полу лежала еще одна бутылка ― черт один знает, чья рука поставила её на стол в тот вечер. Два поезда, миновав точку благополучного исхода, не зная о том, летели друг на друга. Будильник, не теряя надежду, продолжал бить тревогу. Стрелочник по-прежнему спал. Увидев очевидное, машинисты дали по тормозам. Высекая фейерверк из искр, колёса поездов верно мчали людей на неминуемую погибель. Неожиданно сквозь пелену до сознания стрелочника донёсся невыносимый звон, но и понять он ничего не успел, как упал в темноту крушения…
…Будильник звенел, и в звоне его было что-то адское. Эля нащупала его сквозь сон и выключила. Окончание сна прозвенело с будильником и тут же выпало из памяти, уступив чувству невероятной скорости и легкости, с которой там всё происходило, с которой здесь всё происходило, нет, с которой происходит сейчас. Ощущения необъяснимо сказочного, во что невозможно, но придётся поверить, не отпускали, и Эля лежала в кровати, боясь шевельнутся. Будильник зазвенел повторно. Она подумала о том, что снова придётся подавать местным пятьдесят грамм и закуску, а приезжим ― картофельное пюре …
Как обычно, придя на вокзал, Эля покормила собаку сосисками и печеньем, оставшимся от завтрака, и зашла в кафе. Там, где вчера сидела незнакомка, сидели двое и опохмелялись. Всё тот же стол, на нём клеёнка, сверху ― вазочка, её кленовый листок и искусственная розочка… Но было что-то ещё, она была уверена, что оно там есть, будто видела его во сне. Стоя у кассы, она смотрела на все предметы с упорством, не доверяя себе, перепроверяя снова и снова, вглядываясь даже в перегар, забивший зал. И вот, на полу рядом с разношенным ботинком одного из выпивох, что-то блеснуло.
― Ааа... пришла, звезда! Мой полы! ― встретила её «здравствуйте» вчерашняя продавщица, вышедшая из подсобки.
Эля была рада мыть полы, как никогда за все время работы в кафе. Вооружившись ведром и шваброй, она мигом оказалась у столика выпивох. Не привлекая к себе внимания, она вымела шваброй то, что ее так интересовало, в угол. Три сломанные спички! Одна из них от поднесенного огня, несмотря на свою сырость, всё же ненадолго вспыхнула. Эля припоминала, как не сразу вчерашней незнакомки удалось закурить, как летели на стол спичка за спичкой, а сигарета в ее губах оставалась по-прежнему не прикуренной. Странное чувство ощутила она: будто бы уже сидела она вот так вот, со спичками на ладони, а затем другая она вышла из кафе, чтобы сесть на поезд и больше никогда не возвращаться в этот город, и будто бы это решение было принято когда-то там, за горизонтом будущего, будто бы ничего другого и быть не могло, только это, только взмах руки, только летящие на пол спички, только едкий дым, забивающий комнату и дарующий освобождение…