Про Михея
Жил-был на свете Михей. А для чего, он и сам не знал.
Слышал где-то Михей, что у жизни вкус должен быть – но его поникшего существования это не касалось. Все Михею чудилось пресным – калым на стройке, зубная паста и даже маринованный огурец, которым Михей закусывал свою тоску.
В тридцать лет и три года завёл себе Михей жену. Марья прямодушно предупредила, что выходит замуж за угол в хрущёвке. Тем более странным оказалось внезапное округление её форм. Однако Михей даже обрадовался. Впервые в его жизни наметился интерес.
Интерес появился на свет с поломкой. «Такую не починишь. Овощем вырастет», – пытался спугнуть Михея дежурант в белом халате. «Овощем так овощем», – думал Михей, пеленая косоглазенький кулёк.
Марье сына любить было некогда. Её жизнь проходила в зеркалах. А Мишка квакает, пузыри пускает. Другие уже бегают, а этот… Насмотрелась она, как в Михея с Мишкой пальцами тычут, пошла в наступление: сдай да сдай малого в интернат.
Михей отмахивается, а болезнь скалит зубы. Стал давать слабину Михей. Каждый день как заведённый между врачами и молочной кухней носится.
– Ы-ы-ы, – лыбился Мишутка, пуская уголком губы слюну, и в этом была вся его благодарность.
Однажды Мишка основательно Михея слюной изляпал. Сморщился Михей. Жалко стало себя, жалко малого. Ну и от слюны противно. «В интернате ему лучше будет», – наврал себе Михей и отвёз потяжелевший кулёк за сто километров. Сдал, как картошку на овощебазу, и был таков.
Думал Михей, отправит Мишку в интернат, полегчает. Куда там. Хмурый ходит. Туча тучей.
Снится Михею сон. Бредёт он по ельнику, а медведи почести ему отдают. Смутился Михей, никак не решит, испугаться ему или возгордиться. «Почто, – говорит на старинный манер, -–почести мне отдаёте?».
Переглянулись медведи. Пожурили Михея за то, что не узнает своих подданных. Принялись шерсть на нем чесать, на руках качать – и случайно на небо закинули.
Топчет Михей облака. Тяжело топчет. Куда ни ступит когтистой лапой, в небесной вате дыра образуется. Где ни присядет – сомнёт небеса в лежалый зефир.
Шёл-шёл Михей и уткнулся мордой во что-то мягкое. Поднимает голову – Мишутка. Только мальчик теперь огромный, а он, Михей, не больше медвежонка плюшевого из магазина. И изо рта у медвежонка манная каша тычет. Взял человек мишку на руки, покачал-покачал, сморщился, да как запустит в еловые заросли.
Проснулся Михей с телом, что отбивная. Побежал туда, где звонили колокола. Накупил свечек охапку, что делать дальше, не знает. Видит очередь. «Здесь, – спрашивает у старушек, – прощение раздают?». Те мнутся, переглядываются. Всучил им Михей свечи, будто вязанку хвороста, и в сторону интерната сиганул.
Умылся слюной Мишуткиной, что росой. И, может быть, первый раз в жизни по-человечьи заревел.
Слизывает языком слезу с кожи – а у слезы-то привкус хвойный, еловый, немного горьковатый, но без примеси тоски.
Подбросил Михей Мишутку в небо...
Теперь он точно знал.
