На Самайн

Перемены приходят в день, когда урожай собран. Когда стерня на полях подсолена инеем, и последний сноп ржи, оставленный людьми на самом краю зримого мира, дожидается своих хозяев. Когда всё, готовясь к зиме, потихоньку становится серым, и только болотные огни, голубые в зелень, мерцают в сумерках уходящего года, плавают среди полых холмов, выманивают прочь от тёплых печей, притихших дворов и доли смертной.
В ночь на Самайн границу между мирами стерегут всем селом. Старики, запершись в амбаре, играют в кости. Остальные сидят по домам, не зажигая лучины: старый огонь уже потерял силу, новый ещё не добыт. И покуда так, вся надежда на холодное железо дверных засовов, пламя рябиновых гроздьев да иглы в дверных косяках. Только безумный откроет кому-нибудь дверь в эту ночь. Постучись туда хоть родная мама: неизвестно, кто явился в её обличье. А за домами, на холме, куда в такое вот безвременье слетается много всякого, невидимого и неведомого, друиды ждут своего часа, чтобы время продолжило бег, чтобы следующий год был освещён и согрет новым живым костром.
С холма ведёт узкая тропка. Она вьётся мимо летнего загона для скота и старого общего колодца, где ты так некстати припозднилась сегодня с работой: готовила снасть к зиме. Теперь в сумерках идти тебе по дороге в обрамлении вековых буков. Потом – через пастбище. Не задерживаясь возле овечьей изгороди, чтобы посмотреть, как фэйри водят свои хороводы вкруг тернового куста. Потом – мимо рощи, а там уже и людское жильё. Медлить нельзя. Тени кивают тебе, и кусты вдоль дороги обретают черты давно умерших родственников. Мимо – сквозь наваждение – к дому, такому родному и посюстороннему. Дома остывший ужин и мягкая постель. А здесь ноябрь, обернувшись лошадью, топчет межу. Дома надёжные стены и крыша из тростника. А здесь промозглые звёзды загораются одна за другой. Дома кот ждёт тебя на печи. А здесь чьи-то шёпот, хохот, пение. И если не решишься сейчас поднять глаза, то больше никогда не увидишь... Ты останавливаешься перед изгородью всего на миг. Но в такой вечер нельзя остановиться, не оступившись, не оказавшись тут же на хрупкой от холода траве.
… В кухне должно ещё пахнуть печёной репой, которую ты приготовила накануне. Должно, но не пахнет. Стены хранят остатки тепла. Кот на лавке вроде бы спит. Тени мелькают за окнами в лунном свете, толпятся в прихожей, пробираются в спальню. Что-то шуршит, шелестит в печной трубе, совсем рядом. «Кто здесь?» - спрашиваешь ты темноту. «Здесь только ты» - отвечает она лукаво. В ней, в твоей привычной домашней тьме теперь столько неизвестного, чуждого, жуткого. Это всё тот проповедник, пришедший недавно откуда-то с юга. Это он виноват, от его слов в темноте поселилось столько опасностей. Или они и раньше там жили, просто ты не замечала?..
Ты одна, и оттого тебе страшно. Хочется зажечь свет и бежать отсюда на холм – там защитят и согреют. И потому у тебя в руках кресало, кремень и трут, хотя сегодня к ним запрещено даже прикасаться. Среди старых корзин для сбора плодов папоротника и клубков заячьей шерсти ты наощупь находишь восковой огарок. Но что толку? Северный ветер снаружи тут же слижет дрожащее пламя. Нужен фонарь. Из тех, что каждый в деревне вырезал накануне, и куда утром впорхнёт принесённый друидами новый законный огонь. Полое тельце репы с отверстием для свечки. Снова наощупь, осторожно, чтобы не раскрошить, ты помещаешь туда огарок. Чирк – и все тени в комнате вздрагивают в ужасе. Никто никогда не преступал запрета друидов. Люди себе не враги. Что ж теперь будет? Год не наступит? Или ты лишишься огня: старый умрёт на рассвете, а нового тебе не дадут? Или друиды казнят тебя за то, что ты сломала колесо времён, извратила от века заведённый ход вещей? Что хуже – прийти на суд к друидам, к костру и жизни, или остаться здесь, одной во мраке нечеловеческой ночи? А темнота наклоняется прямо над ухом и шепчет что-то про оживших мертвецов, про злых духов с шотландских нагорий. Нет, только не в темноте!
И ты бежишь мимо рощи, через пастбище, уже видя овечью изгородь… Ноги несут тебя быстро, потому что там, среди старых деревьев, кто-то уже проснулся от звука твоих шагов и идёт по следам, от него веет болотом, и лицо его скрыто длинными космами. А в домах, оставшихся позади, кричи-не кричи, всё равно сегодня никто никому не отворит.
Ты бежишь, задыхаясь и спотыкаясь, не теряя из виду вершину холма. Она всё ещё темна, хотя уже за полночь. Ни искорки. Что-то там не заладилось. Что-то случилось, быть может, впервые за тысячелетие. Это всё от того, что ты высекла огонь не ко времени. И уже ничего не исправить. Но больше всего ты боишься, что холм на самом деле тоже пуст. И всё, что тебе знакомо, все, кто знаком – односельчане, седоволосые старцы-хранители огня и нового года – все они только сон. А на самом деле есть лишь бесконечная слепая сила лесов, лугов, рек и диких животных. И над пустым миром – Самайн, тёмный и ледяной. Ты одна здесь жива, только ты одна, и косматая тень уже ковыляет в поле, чуя твой дух.
Перемены приходят в день, когда урожай собран. Горячий фонарь дрожит в руке, а пламя дрожит внутри фонаря, и нужно только не упасть. Как упала та, что лежит без движения и дыхания в траве возле изгороди на краю поля. Тени столпились вокруг, но близко не подходят. Впрочем, одна наклонилась над телом, опершись на пастушеский посох. Этот человек назвался Патриком, на римский манер. От него бежали все змеи, а ночные созданья отступили в лес, в море, во мрак, заперлись в холмах. И друиды глядят теперь с изумлением на то, как вечное колесо года, пылая, катится вниз по склону. Фонарь гаснет, наконец, под холодным ветром. Проповедник касается лба девушки. Та открывает глаза. Где-то кричит петух.