Размышления писца Руана по случаю кончины его отца

Вселенная сжалась в кулачок, ахнула, а когда разжалась обратно в ладошку, то батенька мой благочестивый и покинул нас.
В опочивальне его я появился первым и даже пытался поддержать разговор, но батенька молчал, что, с одной стороны, было невежливо (хоть и привычно), а с другой — вполне ожидаемо, если принять во внимание его теперешнее положение. Впрочем, этим разговором я всё равно остался доволен, поскольку высказал пару весьма любопытных мыслей о природе вещей:
— всё, что запечатлено в душе, стареет от времени и пренебрежения;
— нельзя избежать участи, которая уготована жалкой плоти.
Но эти умственные труды многих моих бессонных ночей теперь останутся только между мной и бездыханным величественным телом моего отца.
Когда пришли братья, то окружили они отцовское ложе. «Руан, скажи, случайно или нарочно отец испустил дух?» — спросил самый старший. Ответ был очевиден, хоть и не подвластен моему разумению, так что я промолчал. Я не стал также говорить и о нашем последнем монологе с отцом, чтобы не задеть чувства старшего брата, лишенного аудиенций с нашим создателем и в более радостные дни.
Сложно сказать, когда я был приставлен к отцу. А значит, я был при нём ещё с сотворения мира, поскольку мир мой существует до тех пор, пока существует моё представление о нём. Большую часть времени я должен был записывать за моим батенькой, который, без сомнений, обладал истинным знанием обо всём. Он всегда лежал с полузакрытыми глазами, почти не реагировал на происходящее, даже когда я расчёсывал его длинные тёмные волосы, и лишь изредка шевелил губами. Я же должен был расшифровывать его дыхание, шевеление ресниц или же долгое молчание.
Пока братья мои занимались обустройством мира за пределами нашего замка, я всё более погружался в природу вещей и даже смел высказывать свои собственные суждения. В маленькой келье рядом с опочивальней отца я часто занимался своим письмом и обдумывал полученную мудрость. Когда глаза мои уставали от столь напряжённой и ответственной работы, я смотрел на зелёный кристалл и часто размышлял над каким-нибудь особенно странным вздохом батеньки. А потом переводил взгляд на маленьких ласточек, которые свили гнездо над моим окном. И пока я наблюдал за их радостной и простой жизнью, кажется, я действительно постигал знание отца.
«Означает ли это, что теперь кто-то должен лечь на это ложе и стать нам отцом?» — спросил средний брат. Этим вопросом он вырвал меня из сладостных воспоминаний о моих обязанностях при жизни батеньки — и на миг мне показалось, что прошло несколько веков. Я вновь промолчал, поскольку ответ, скрытый во мне, не обретал формы и укрывался от любого толкования.
В итоге простояли мы так долго, что решительно требовалось что-то делать. Я почувствовал, что ноша эта возлегла на меня. Хотелось выпрыгнуть из этого дня, чтобы всё стало как прежде. Хотелось остаться в этом дне, чтобы всё изменилось. И тогда я направился в свою келью, где хранил белый погребальный саван. Знал ли я, что этот момент настанет? Кажется, что определённо знал, но не тем знанием, которым обладал мой отец.
Когда я зашёл к себе, то увидел на каменном моём подоконнике ласточку. Она показалась мне диковинной, словно не настоящей: лапки её были нелепо вздёрнуты, а перья поблёскивали на ярком солнце. «Мертва», — понял я. Опустошённый, я простоял так долго, что время потеряло всякий смысл в измерении. Я не мог отвести взгляд от маленькой птички, а внутри меня пожирала странная горечь. Я не мог осмыслить себя через себя, и это хрупкое тельце тоже не мог осмыслить, и батеньку — тоже не мог. И тогда я неожиданно услышал беспечную возню её сородичей в гнёздышке — и невольно улыбнулся. Отец всё-таки решил ответить мне.
В спальню я вернулся с картонной коробочкой — фотоаппаратом. Раньше я никогда не пользовался этим устройством, но теперь точно знал, что время настало. Я поставил его на свой письменный стол, предназначенный для записей стоя. Много дней и ночей я провёл за этой стойкой, внимательно вслушиваясь в дыхание моего создателя. Но теперь я был вынужден покинуть своё место. Братья помогли подвесить саван над изголовьем кровати отца — им не пришлось ничего объяснять, поскольку они видели, что теперь я знаю ответы на их вопросы.
Я убрал все шторы, чтобы впустить как можно больше света, вставил пластинку и выставил экспозицию. Братья подошли с разных сторон к изголовью, а через мгновенье к ним присоединился и я. Отец мой, упокоенный на белоснежной кровати, получится чётко, величественные братья, разведённые по периферии, — намного хуже; а от меня же останется лишь неясный след, случайная потёртость при проявке. Я останусь не представлением о себе, а самой своей неуловимой сутью.
Но чтобы получить изображение, придётся нам так стоять с десяток минут, с сотню лет, с тысячу веков. Всё, что запечатлено в душе, постареет от времени и пренебрежения. Ничто не избежит участи, которая уготована жалкой плоти. В конце концов, исчезнет всё вокруг — даже наше так и не проявленное изображение на дагерротипе — затем исчезнет и наше разумение о том, что вокруг что-то было, а значит, исчезнем и мы. И тогда вселенная сожмётся, взорвётся и вновь родит моего отца.
И это простое знание ранит меня больше всего.
И дарит самую большую радость в наступившей вечности.

Автор иллюстрации — Роман Секацкий.