Четверо круглых
Четыре круглых, с грецкий орех, еще утром жили каждый своей жизнью. Один, черный и блестящий, нежился в воде озера, на иловой перинке. Другие, два пестрых братца, скрывались в куче гравия на заднем дворе, среди однообразия себе подобных; почему были избраны именно эти двое?.. да просто так. Последний — принц заморский, весь в перламутровых переливах, пахнущий солью и ветром. Два года он покоился в коробке с надписью «Океан» в глубине письменного стола, но настал и его час: извлечен на свет Божий, на вкус — все та же морская горечь; отправлен к собратьям. Теперь они висят рядком на жердочке, каждый обвязан бечевкой — словно висельники на площади; принц и чернец по краям, два братца посередине. Двумя пальцами я отклоняю в сторону чернеца и отпускаю. Слышится стук, движение передается к братцам, от братцев — к принцу, и вот последний взмывает в воздух, уязвленный, словно кто-то сунул булавку в сиденье его трона. Принц падает обратно; пихает братца в бок, и движение возвращается к первоисточнику. Три невидимых удара, цепочка отмщений — и все сначала.
Завороженный, я наблюдаю за циклической драмой, этой сказкой про белого бычка. Но каждый новый удар слабее, а каждый взлет — ниже предыдущего; булавка тупеет, движение угасает, актеры теряют интерес. Последний акт: принц усаживается обратно на трон, будто осознав бессмысленность происходящего. Представление окончено, и четыре висельника снова болтаются безвольно, высунув язык. Так состоялось мое знакомство с тем, что принято называть Время. Ну, привет.
Вечером, за ужином, к шипению сковородок и бурлению кастрюль добавляется стук камней. Я вновь и вновь привожу в действие коротенькую историю, запуская то принца, то чернеца; неважно, с какой стороны начнешь – история всегда заканчивается усталыми, недовольными актерами. А ведь всего-то нужно: добавить ничтожное усилие, равное легкому щелчку пальцем, чтобы история бегала по кругу самостоятельно, без моего вторжения! И вот он, новый мир: здесь поп вечно закапывает собаку, змеи пожирают собственные хвосты, а фарш очень даже просто провернуть назад. И всегда можно попросить добавки маминых котлет, таких сочных, что не замечаешь, как умял три. Папа улыбается, накручивая спагетти на вилку. Он предлагает мне найти такое решение, чтобы камни не останавливались — и тогда мы получим Нобелевскую премию, а за нее дают целых сто тысяч, а может, даже и больше! У нас с папой уговор: деньги пополам. Я куплю большой велосипед с фонарем, а папа, наверное, купит себе тот желтый саквояж, о котором мечтает несколько лет и показывает маме его фотографии в журнале. Снаружи он маленький, но в него можно упрятать целого бегемота. С этим саквояжем папа может, например, сесть в самолет и отправиться в путешествие на далекий остров Майорку. А потом вернуться и еще раз туда отправиться. И еще раз, и еще — бесконечно.
Я ползаю на карачках в дальнем углу библиотеки, копаясь в пыльных подшивках: «Наука и техника», «Левша», «Юный техник» — здесь целая вселенная, состоящая из пенопластовых ракет, катамаранов, авиамоделей, радиоприемников, фокусов со свечками и шариками для игры в настольный теннис. И эта вселенная работает в строгом соответствии с правилами, против которых я пытаюсь восстать. Ракета летит только вперед; все, что она может — пробить дырку в озоновом слое и врезаться в Луну, и даже для этого жалкого предприятия нужно заправлять ее керосином. Игрушечная железная дорога больше похожа на то, что я ищу: паровозик носится по кольцевой трассе, минуя пластмассовые шлагбаумы, мосты, светофоры и сосны. Но при ближайшем рассмотрении становится ясно, что и здесь обман, фальшивка – батарейки «Крона» рассчитаны на четыреста оборотов, после чего паровоз глохнет, натыкается на шлагбаум. Фокусы с теннисными шариками и вовсе не заслуживают внимания. Я сжимаю кулаки: неужели всем этим ученым, которые выдумали паровозы и ракеты, жалко малюсенького щелчка!? В туманном мираже расплывается остров Майорка вместе с саквояжем, бесконечные мамины котлеты взрываются, брызгая соком.
Дома меня ждет сюрприз: на письменном столе стоит конструкция, напоминающая мою виселицу для камней, на подставке; десять увесистых шариков поблескивают хромом на полуденном свету. Папа принес ее из магазина, в котором покупает блокноты и перьевые ручки. Я запускаю один шарик, усаживаюсь в кресло и смотрю целых пятнадцать минут, как ходит из стороны в сторону этот хирургический механизм, в котором выверен каждый микрон. Но и это движение постепенно угасает, а если бы не угасло, ничего бы не изменилось. Ведь здесь уже нет принцев и чернецов, нет истории — только безликих десять шариков. Неожиданно я понял, что у любой истории — даже бесконечной — есть начало и конец. Может быть, мамины котлеты такие вкусные, потому что их вечно не хватает? Может быть, папа мечтает о саквояже, потому что саквояж такой один на белом свете?
Я снимаю четыре камушка с виселицы, рассовываю по карманам и отправляюсь на берег озера. На первый взгляд здесь ничего не изменилось со вчерашнего дня — блики солнца на зеленой воде, застывшие кувшинки, повисшие на невидимых ниточках стрекозы. Но на некоторых кувшинках распустились цветы, которых не было вчера, а вдоль берега расстелился свежий тополиный пух. Зимой озеро покроется льдом, и будут звенеть на ветру промерзшие ветви сосен; затем вновь наступит лето; а когда-нибудь озеро и вовсе исчезнет, пересохнет, и наступит новое и другое время. Я выбрасываю в воду братцев и, с некоторым сожалением, принца; на зеленой глади появляется округлая рябь. Потом я пригибаюсь к земле и — рраз! — запускаю чернеца вдоль воды; он долго скачет вдаль и исчезает. Его задача выполнена.
Возвращаясь домой, я думаю: если папа все-таки соберется на Майорку, напрошусь с ним. И одного раза будет вполне достаточно.
Источник иллюстрации здесь.
