К краю
— Телемах-Телемах, что ты застыл? — смеясь, спрашивает кормилица. Мальчик не оглядывается. Небо — обширная мраморная плита — шатается от усилий силача-ветра и грозит обрушиться в море. Где-то далеко слышен нарастающий грохот: то ли это гром, то ли это первые камни неба откалываются от тверди и сокрушаются в пучину.
— Я слушаю песню, — отвечает мальчик сквозь ветер.
Кормилица выпрямляется, убирает запястьем прядь со лба. Другие три рабыни тоже оставляют стирку, переглядываются и хихикают. Слышно имя: «Одиссей», но кормилица прикрикивает на них, заставляя смолкнуть. Сразу непонятно, сколько же на самом деле лет этой женщине: тело её постарело за годы на Итаке, а голос — так и не одряхлел. Остался звонким, девичьим.
— Какую песню? — мягко интересуется кормилица у мальчика.
— Не знаю, — говорит мальчик. — Я не умею говорить на этом языке.
Волны рокочут камнями прибоя. Вздымаются к небу в бессильной попытке то ли удержать, то ли повалить; опадают. Опасливо касаются пальцев ног мальчика — и отшатываются обратно на несколько шагов.
— Она из-за края, — мальчик показывает вдаль, где небо и море становятся едины. — И зовёт, — он наконец оборачивает солёное и мокрое лицо, спокойное, отстраненное — как у принесённой бурей статуи, чьи открытые взорам белые обломки лежат чуть поодаль, омываемые светлой водой.
— Можно ли мне туда пойти, Эвриклея?
— Вот повзрослеешь, — отвечает кормилица неопределённо. Отчего-то вздыхает — глубоко и горько, и волны повторяют за ней её вздох, уходя и возвращаясь, уходя и возвращаясь снова, уходя и возвращаясь вечно.
— Значит, пойду, — говорит мальчик. Он не принимает решений: он просто знает, что однажды, ведомый этой несмолкаемой бестелесной песней, пойдёт далеко-далеко по морю к самому краю.
Он снова смотрит вдаль. Оттуда, собирая всё различное в единое, шагает великий туман, в котором умирает и возрождается шатающееся небо. Волны смягчаются; становятся рябью на гладкой поверхности цвета стали. Статуя, лежащая в ней, улыбается.
— Эвриклея, — окликает кормилицу мальчик. Он улыбается тоже. — Мы ведь будем всегда?
