Поколыбель меня
0+
И если есть кому провожать, значит, есть зачем уезжать.
И ты уезжаешь, побросав в свой кофр, чёрный и вместительный, словно вселенная, фотку дочери, зубную нить и костюм пятьдесят шестого размера. Уезжаешь аварийно, забыв присесть на дорожку. Или нет, не так.
Ты тянешь время, растягиваешь его как жвачку «Love is…». То складываешь в дорожную сумку, то достаёшь из неё свадебную пару цвета пломбира, болтающуюся теперь на тебе, как на вешалке. Ты заметно подтаял с тех пор, как устроился в клинику для людей с желудком плюс-сайз. Теперь у тебя кефир на завтрак, острая скула и поджарый, что у гончей, бок. Да и вообще я узнаю тебя с трудом.
Ты заглядываешь туда, где ворочается твоё продолжение.
— Когда вернёшься? — мои губы сухи и почти не слушаются.
— Проводишь? — отвечаешь ты вопросом на вопрос.
Я прислоняюсь сонным виском к косяку, давно не знавшему ремонта, и вою куда-то внутрь. Так воют, быть может, перед строгими образами, осев безвольно и понуро, как оседает по весне ноздреватый снег. Или всё же…
Где-то нахожу силы, чтобы сделать шаг навстречу. Утыкаюсь носом в твою заострённую геометрию. Ты оставляешь на моём виске прикосновение и просишь одними глазами: «Поспи, если сможешь». А потом закрываешь дверь.
Поезд увозит тебя далеко, и нити, связавшие нас, истончаются и трещат. Этот треск отдаётся в моих ушах недоумением — будто закоротило только что починенную проводку.
Твои друзья разуваются по вечерам в заждавшихся прихожих; принимают в руки тарелку с ужином, пылесос, тёплое тельце; меняют памперс, улыбаются сущему вздору. И только наша с тобой жизнь похожа на полустанок, затерянный где-то в степи. Один провожающий, один исчезающий.
Я прошу тебя распрощаться с командировками, но ты говоришь, что хлеб наш насущный только здесь.
Долго ли я ещё смогу так? Женщины-титаны из книжек с тканевыми обложками выдерживали всё. И я уговариваю себя: нужно дождаться твоего состава, даже если он свернёт не туда. Уговариваю и качаю груз, что придавливает меня своей невыносимой лёгкостью к полу, к порогу, к нашей стылой кровати; к щербатому асфальту во дворе, в трещинах которого норовят застрять то колесо коляски, то моя свинцовая тень.
Дождаться, дождаться, дожда…
Вчера я спросила, знал ли ты, как я переносила всё это
- Не думаю. Кажется, я повзрослел с опозданием...
Ты звонишь на рассвете и словно включаешь надо мной ледяной душ.
— Представляешь, тут один клиент сбросил сразу восемь килограммов!
— Ты отдаёшь себе отчёт, который час?
— Послушай, мне предлагают задержаться, провести ещё пару тренингов...
Холодные струи хлещут меня по ключицам. Вдох. Выдох.
— Но я устала быть стойкой и оловянной!
— Ты не понимаешь — я буду присылать вам деньги. Обещают платить по…
— У кого-то минус восемь килограммов, а у меня минус ты!
Я целюсь телефоном в дальний угол спальни. Пахнет палёной проводкой.
Твоё продолжение надрывается. Мы не спали всю ночь и весь день.
«Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы…» — черчу я пальцем по вздрагивающей спинке, пытаясь успокоить дочь.
И приходят трое. Я не знаю точно, как они оказались в квартире. Мне хочется думать, их прислал ты. На одной был хрусткий белый халат…
— И как ты додумалась сготовить такое — шампиньоны же пучат! — выговаривает мне она, опустошая кастрюлю с грибным супом. — Дала малышке грудь, вот тебе и колики
Она посылает тех, с кем пришла, за газоотводной трубочкой и за продуктами для борща
— Накормить и оставить в покое! – летят вслед указания на мой счёт.
Младенец со странно округлённым животиком жмётся к накрахмаленному халату. Его уносят куда-то, наверное, в другой мир, где все младенцы улыбаются и довольны.
За окном раскалённое солнце готовит жаркое из листьев карагача. Мне кажется, кто-то опускает меня в твою дорожную сумку и решительно застёгивает молнию.
И я подвисаю в тёмном космосе, где между планетами пролетают шляпки шампиньонов и газоотводные трубочки, где Млечным Путём расплёскана сметана для борща, и я — всего лишь пузырёк воздуха в большом божественном животе… Я пытаюсь понять свою роль в этом круговороте. Пытаюсь хоть что-то понять…
В наших стенах совсем тихо, лишь из детской доносится безмятежное сопение.
Золотистым пятном по тарелке расплывается борщ. Я не успеваю его попробовать: хлопает входная дверь.
— Прости, — только и говоришь ты.
Ты достаёшь из кофра пломбирный костюм, сворачиваешь его и опускаешь в красное ведро.
Я роняю голову на твоё плечо. Наконец-то закрываю глаза.
Плечо пахнет разговорами в прокуренном тамбуре, а ещё походным обедом и чаем из гранёного стакана. И никакого кефира. Ни-ка-ко-го.
Поколыбель меня, если сможешь.
