Фукасэ-Сугимото

16+

I

Матвей позвал выпить водки. Я, конечно, согласился.

У Матвея в мастерской пахло деревом, касторкой и благовониями. Он распахнул самодельный шкафчик, вытащил оттуда сухофрукты (мясо он не ел) и полторашку, понёс это к продавленному диванчику, на котором я и сидел. Ногой отодвинул коврик для медитаций, подтащил сруб дерева и расставил угощенье.

Матвей был рукастый. Всё время таскал кочерыги с побережья, высушивал их, пилил, шкурил, заливал лаком. И потом то табуреточку показывал, то полочку, то настоящий гарнитур. А ещё Матвей был сектант и не пил. Так что водкой он приманивал меня – похвастаться чем-то новеньким.

— Ну как ты, снимал чего? — присел ко мне Матвей.

— Да так, — замялся я. К счастью, старая лампочка над нами стала пыхтеть и щуриться: — Чего не заменишь?

— Да занят был, — потёр Матвей свои сухие костлявые ладони, смущённо огляделся, как будто это он, а не я был у него в гостях, и наконец выдавил: — Показать, чем?

Я бахнул стопку и зажмурился:

— Давай.

Когда открыл глаза, передо мной была она. Лёгкая, нежная, почти воздушная. Камера.

— Вот попробовать решил такое… — потёр Матвей шею и поправил камеру на срубе, как будто искал для неё лучший ракурс.

По сути она была деревянной шкатулкой, которая распахивалась по вертикали на переднюю и заднюю стенки. Лёгкие засечки, прижимистый ролик внутри для катушки плёнки — и едва заметная дырка прямо посередине. А обрамляли корпус полупрозрачные птицы — порхающие от того места, где должна была быть кнопка спуска, до основания камеры.

Я покрутил аппарат и так и сяк, мягко поводил по скруглённым углам большим пальцем и даже понюхал его – клей и морская соль.

— Вещь, — одобрительно покачал я головой.

— Ну так! — и Матвей на радостях тоже тяпнул водки.

II

— А эта как, сойдёт?

— Да совсем сгнила внутри, не видишь разве?

Матвей часто звал меня на море искать кочерыги. Сам-то он был щуплым и просто боялся в одиночку не дотащить все свои деревяшки. А я-то что. Я статный, то есть ремень застёгиваю не на животе, а под ним. Так что с парой-тройкой веток точно смогу управиться.

— О, нашёл!

Матвей замахал с дюны. С одышкой наперевес я взобрался к нему и уставился прямо на кочерыгу: мощная, ветвистая, сухая, она напоминала корыто. Вдалеке загавкал ворон и взлетел с колючих веток в хмурое осеннее небо. «Ну прямо Фукасэ», — подумал я, а сказал:

— Берись с того конца и потащили.

Тащили мы недолго. Матвей устал, а я запыхался. Вот и сели мы на наше корыто и стали отдыхать, то есть смотреть на море. «Ну просто Сугимото», — уставился я в линию горизонта, которая почти исчезла в тёмной воде. Сам-то я уже давно был и не Фукасэ, и не Сугимото: стояли мои камеры на полке и пылились без дела. И я не знал, стоит ли за них браться опять.

Хорошо хоть Матвей оставался Матвеем. Без выкрутасов.

Матвей достал из рюкзачка свою камеру и поставил её между нами, раскидав рядом какие-то камушки и благовония.

— Пусть подышит.

Так мы просидели ещё несколько минут, после чего я недовольно пробурчал:

— Всё, пошли.

Матвей закинул камеру обратно, мы бодро подхватили кочерыгу и потопали с пляжа. У зарытой в песок лестницы я услышал шелест крыльев. Остановился, огляделся. Как оказалось, это под досками пакет обвился вокруг поломанных промокших ветвей – и теперь бился на солёном ветру.

— Ну чего встал-то? На электричку опоздаем.

Мы уже проехали Низовку, обтёрли на запотевших окнах смотрительные кружки и вытрясли весь песок из ботинок, когда я сказал это.

— Хочешь, я сделаю для твоей камеры плёнку?

III

Начнём с того, что делать плёнку я не умел. И вообще прогуливал химию. Да и даже если бы не прогуливал, то она была так давно, что всё равно бы выветрилась из моей лысоватой головы.

Но ведь химия — это только половина дела. И не первостепенная. Самое важное и сложное было другое — найти основу. Для деревянной птички не годилась абы какая основа. Она должна была быть такой же лёгкой и необычной, как камера. Быть достойной того, чтобы крутиться в её деревянных жерновах.

Так я стал разводить желатин и намазывать его на разные основы. Калька слишком намокала и рвалась, пластик не гнулся и отталкивал каждый слой, который я на него наносил. Я вертел в руках старую плёнку, пытаясь додуматься, на что же она похожа, что же с ней можно придумать.

В конце концов у меня закончилось всё, что можно было бы обмазать желатином. Я покурил, наварил желе и отправился к Матвею. Вдвоём грустить веселее, да и он всегда был мне рад.

Как оказалось, Матвей не всегда был мне рад. Он высунул свою круглую лопоухую голову и никак не хотел меня впускать. Я пихал ему желе, а он выпихивал его обратно. Я пихался в него сам, а он упирался макушкой в мой живот — и ни в какую.

— Что там происходит? — неожиданно послышалось из глубины мастерской. Тут же на меня выпорхнула птичка — такая же щуплая и круглоголовая, как и Матвей. Тот насупился и впустил меня внутрь.

Матвей плеснул мне крепкого коричневого чаю и позвал на диван. На срубе, который так и остался с нашей прошлой посиделки, красовались на этот раз не сухофрукты, а блинчики. И по румяным бочкам и выпирающей начинке было ясно — домашние и с мясом.

Я бы, может, что и сказал, но вспомнил про своё желе и решил промолчать.

— Ну как там плёнка твоя?

— Никак, — я всё-таки выставил миску с желе на сруб и рассказал всё как было.

Мы помолчали.

— И прочная должна быть основа? — неожиданно поинтересовалась круглоголовая птичка.

— Конечно.

— И прозрачная?

— Ну, такая, — поморщился я, не понимая, чего это она пристала.

— Может, такая подойдёт?

И птичка потянулась к своей сумке и достала оттуда удивительные листы. Будто и мелованные, но вроде и нет, будто прозрачные, но эта прозрачность обманчива.

— Я на этой бумаге рисую тушью и акварелью. Она японская и её нельзя порвать руками. Кажется, сделана из коры бумажного дерева, — птичка придвинулась ко мне, предлагая потрогать листы. Задела свою сумку, и оттуда посыпались ещё — с нарисованными птицами. Совсем как на нашей с Матвеем камере.

— Это вещь, — одобрительно кивнул я, стараясь, чтобы ни Матвей, ни его птичка не заметили моего волнения. Ведь это оно.

Я быстро допил чай, впихнул в себя блин и попрощался.

Мне было так радостно и легко, что я даже не стал говорить, что Матвей сектант и баб ему нельзя.

IV

Эмульсию мне сделали в рыбном. То есть в ларьке, где всё для охоты и рыбалки, но больше, конечно, для рыбалки. Я пошёл к продавцу Жоре, который мог всё достать. И обрисовал проблему. Вот, мол, камера, а на ней птички, а вот листы, ты только потрогай, а на них тоже птички, и всё это делает птичка, а Матвей вообще сектант. Покрутил Жора в руках листы и обещал помочь.

Шурин Жориного брата работал в школе учителем химии. Вот и нахимичил мне: растворил целую пластину серебра, превратил её в какие-то там кристаллы, куда-то влил, на что-то подул, где-то перемкнул — и под конец плюнул, чтобы точно закрепить. Обошлось мне это во столько, что по пластине серебра точно досталось Жоре, его брату, шурину и всем их детям.

Но ещё и зима не наступила, как заветный пузырёк был у меня.

Тогда я заперся в ванной, включил свою красную лампу и стал намазывать. Вот порхающие листы, мягкие и шершавые на ощупь, порезанные на рулон 120-го типа. Вот кухонная кисточка, сдобренная желатиновым раствором. Вот я, не дышу, не гляжу на то, что получается — жду, дышу раствором. Он высыхает. Я мажу новый слой — эмульсию.

Жду. Дышу — не дышу, молчу — не гляжу. И ещё разок.

Вот так у меня получилась моя плёнка из коры бумажного дерева. Белая, но не белая, прозрачная, но не прозрачная. Такая хрупкая, что и не понять, где оборотная часть, а где лицевая.

Попробовал плёнку губами. Сторона с эмульсией прилипла к верхней губе.

V

А потом наступила зима, и солнце закончилось. Я каждый день проверял прогноз погоды — может, там все ошиблись, может, будет сегодня солнце? Да побольше — как летом.

Как назло, начались зимние дожди.

Матвей взял заказ на стенку и не особо расстраивался из-за того, что камера стояла без дела. А я всё чаще задумывался, как она там, стоит в пылюке, растрачивает свой вольный солёный задор, грустит без своей птичьей плёнки.

Но вот однажды я проснулся — и проснулся оттого, что меня слепило солнце. Выпал первый робкий снег, и света теперь было больше, чем летом.

— Бросай свою стенку, — приехал я за Матвеем без предупреждения.

VI

Теперь мы были Фукасэ, теперь мы были Сугимото. И, если честно, нам казалось, что дальше - больше. Приехали в Низовку, к старым баржам. Поставили нашу птичку на песок — пусть подышит, проснётся от студийной поволоки. Потом я вставил в неё плёнку, осторожно протянул и закрепил. Всё готово.

Мы взобрались на дюну, прошли ближе к голым, присыпанным снегом деревьям, а на горизонте виднелись ржавые баржевые бока. Остановились. Закрепили камеру на рюкзаках, открыли крышку и отошли.

Встали. Стали позировать: один — своей щуплостью, другой — пузатостью.

Постояли.

Мимо пробежал пёс и недоверчиво на нас пригавкнул.

— А ты засекал время?

Когда от стояния потянуло в коленях, решили, что готово.

Я быстро добежал до нашей птички, закрыл дырку крышкой и перемотал кадр. Фух. Матвей подбежал ко мне, и по его лицу было видно — он тоже чувствует это.

Как Фукасэ, как Сугимото, и даже больше.

VII

Потом мы, конечно, расхрабрились. Матвеева птичка по имени Кристина вскидывала руки, приподнимала ножку в тяжёлом пальто — и так стояла на фоне моря, пока мы не кричали: «Всё!» Мы притаскивали обшарпанные стулья на какие-то склады и ловили самый яркий свет в зеркальных отражениях. Мы делали из бумаги журавлей и лягушек — и снимали их прямо на подоконниках.

А потом Матвей вывел меня во двор, поставил к кирпичной стене и повелел замереть. Долго скептически меня оглядывал, заставил скинуть куртку, потому что пиджак фактурнее, и поставил камеру на стул. Сколько-то там посчитал в уме и закрыл дырку крышкой.

Теперь он был не просто рукастый Матвей, который делает гарнитур. Он был Матвей, который может кое-что ещё, может метить кое-куда ещё. От этого ощущения он даже перестал скрывать Кристинины домашние блинчики и голубцы. И я даже не посмеивался над ним за это — ведь я сам чувствовал что-то похожее.

Наша птичка порхала, а мы вместе с ней.

VIII

И вот остался последний кадр. Я не мог точно этого знать, но откуда-то знал. Такое положение дел меня не расстроило, но как-то неприятно поразило. Конечно, я стал думать, на что бы этот кадр потратить. Ведь нельзя же просто так взять — и отснять.

Тогда Кристина предложила поехать на море, туда же, где сделали первый кадр, где перед этим камера надышалась воздухом и всё началось.

И мы поехали. Уже на берегу, когда я открыл рюкзак, заметил, что крышка на камере расшаталась — и свалилась. Ну, и ничего особенно страшного, всё равно ведь в темноте провалялась всю дорогу. Но я аккуратно достал нашу птичку, навёл на себя, потом перевёл на Матвея, который глупо замахал рукой, как будто я снимаю его для телепередачи, Кристина кокетливо подняла ножку, как до этого уже делала на нескольких кадрах. Я снял горизонт, который теперь отделялся синей полосой от белой уснувшей воды, поднялся на дюны, ушёл к покорёженным деревьям, пнул ботинком пустую стеклянную банку, заснял песок, перемешанный с лёгким снегом, напугал ворон и чаек, пробежался к лестнице, где до сих пор бился в ветках пакет, поднял камеру вверх, поймал в неё солнце, позволил сделать глубокий солёный вздох — и захлопнул крышку.

Уже дома, когда я водил пальцем по чуть потёртым птичкам на корпусе камеры, я решил никогда не вынимать эту плёнку и не проявлять её. Пусть так и останется.

IX

Хватило меня ненадолго. Уже через два дня я не выдержал и заперся в ванной с бумажным проявителем.

X

Матвей и Кристина склонили свои круглые головы над плёнкой. Мы сидели на новеньком диване в Матвеевой мастерской. Плёнка наша лежала на срубе — отшлифованном и залакированном. Вокруг пахло не благовониями, а мясными пирогами, лимоном и сосновыми лапами, поставленными в банку вместо ёлки.

Я плохо прокручивал кадры, поэтому картинки наезжали друг на друга, перекрывали изображение ковром и переплетались в диковинные тушевые разводы. Нам нравилось.

— А вот я в третьем классе стою на воротах, — взмахивал Матвей рукой над плёнкой.

— Осторожней, отпечатков мне не наоставляй, — бурчал я, но тут же сам не сдерживался: — А вот я с родителями в парке впервые ем сладкую вату. Ну и гадость, конечно.

— А вот мне мама купила пуанты, а я сбежала с танцев, — смеялась Кристина.

И мы водили над кляксами руками, разгадывая, что здесь дерево, что облако, что ржавая тьма. И только один кадр вышел как надо. Он оказался прямо посередине плёнки – и всё остальное было лишь рамкой для него. Нечёткий силуэт Кристины — тяжёлое пальто, вздёрнутая ножка и наверняка улыбка. Но я, конечно же, не увижу её даже при печати.

— Ну что, чай-то пить будем? Зря лимоны что ли нарезала? — Кристина бойко встала из-за стола-сруба и пошла ставить чайник. Матвей тоже встал, отряхнулся и показался каким-то и не таким уж щуплым. Взял нашу деревянную птичку и поставил на верхнюю полку. Поправил, словно искал для неё самый удачный ракурс.

— А новый год как будем отмечать? Скоро уже. На площадь, может, пойдём? — заварила Кристина крепкого чаю и покосилась на сосновые ветки. В ответ они едва качнулись — и зашелестели серебряным дождиком.

И мы стали обсуждать, есть пироги, класть в чай сахар и мешать с лимоном. Грядущий праздник оттенил камеру, да и про плёнку уже не вспоминалось. Зима пройдёт, станет посуше, можно будет хоть за деревяшками смотаться, а так-то что зря в электричке трястись.

Деревянная птичка упорхнула на второй план. Но что с того? Ведь эта история была не про Фукасэ, не про Сугимото и, конечно же, не про меня.