Никич и Херувим
– А петушок-то пропел! — начал за-здрасте Никич. — Значит, пора взвалить на себя ношу и переть-переть, покуда глаза из орбит не полезут... Чего расселся-то? — Никич пнул мыском скорохода в подошву своего собутыльника. Тот, персона неважная, но стойкая, подскочил, будто ему включили зажигание и, отчебучив полуприсядь с дробью «а-раз-а-два-маруся гааар-ная дивчина!», выставил на каблук ногу и замер. В этой фигуре высшего шпагата, не дрогнув ни одной мышцой, чуть ли не чревеща, персона отвечает:
— Видал, какие штиблеты, а? Сантехник пропил, дворник пропил, а я ещё не-е-ет!
Тут подошва дюжестранных штиблет медленно свернулась в блин и отвалилась напрочь.
— Ну тя к твоим блинам! — махнул рукой Никич и вышел из лачуги.
Великан, похожий на Бульбу — широкоплеч, голова-баян и пузо, изведывавшее все реки мира на кристальную чистоту и алкогольную глубину, — наконец не выдержал напряжения шпагата и рухнул на дощатый пол, в свои скудные пожитки. Сверху на него попадало лежавшее наверху — очевидно, звёзды и планеты, ибо такая туша не одно солнце может сотрясть...
— Никитич, обожди! — раздался бас великана, вылезающего из-под завалов лачуги.
— Какая надежда на тебя, Херувим? Разве способен ты обойти землю и не поскользнуться на банановой кожуре? Разве можешь согнуть в дугу свой амбиц и выпустить из него стрелу к ногам Авраама? Разве... Тьфу... Не на што ты не гож. Только пить!..
— Запиши мя в питники, Никитич! Буду пить-попивать да землю-матушку спасать от пожара и ещё чего такого... Монголов, к примеру. Вот придут к нам ураинские монголы, я разоружу свой амбиц, и поплывут они к своим берегам, морей не видевших, и будет им новое царствование во веки веков светлое, як медовуха...
— А нам?
— А нам счастие, Никитич. Простое че-ло-ве-че-ское счастие…
— Да?.. — призадумался оруженосец Седьмой гильдии. — Брешешь же, сивушный мерин! Как пить дать — брешешь.
— Дашь пить — и слаить могу, — расплылся во всей своей широте Херувим. — Ночь жеж... Куда ты, на ночь глядя, потёпал? С утреца и пойдем, давай домой... ой... (ик) …а дом-то звёздами с планетами завалило... Как же мы теперь будем-то, Никич? Холод холодует, сон колдует, а вдруг сбудется... Мартышкин срам будет, мартышкин срам! — недобро покачал головой Херувим.
Никич подошёл к чему-то огромному и быстротекучему, примерился и сказал Херувиму:
— Бери за край и понесли.
Херувим взялся за край, но вместо того, чтобы поднять, произнёс:
— Я не могу... Не херувимское это дело, Никич...
— Тьфу... ты Хоспади. В оба глазика, тебе тьфу, умойся, чёль, протры зенки свои пропитые, увидь ты свет божий и грехи свои постыдные…
— Спасибо, Никич, во век вспоминать тебя буду с благодарностию.
— Не за что. Так что — нести будешь?
— Буду, Никич, — сказал великан со всей серьёзностью и, выдержав театрально паузу, отчеканил: — Буду, Никич, пить.
Никич вытаращил глаза в непонимании, в бешенстве несущихся прямо на него двух разъярённых быков, ибо слова «буду» и «пить» были для него этими самыми озверевшими быками. Никич отпустил ношу. Собравшаяся пена в углах его узких губ означала только одно — мыслей много, и сейчас они сделают землю чище. Никич сказал:
— Если ты и твоё великанье судно не соизволит сию же минуту воспрять своей перегарьей силушкой и запрячься в ношу ради всех мучеников, не удостоившихся твоих амурных стрел, ради спасенья всего человеческого в этом мире, пускай, ради царствования твоего доброго амбица, то я, то я.... то я... — Тут словомёт Никича засорился, дав ему секунду понять, что морализаторство не тронет Херувима, а тронет что-то аллергенно-колючее, и он перетряхивал слова в поисках колючки, что сможет задеть великана любви. Наконец собравшись, он выдавил: — То я отрекусь от тебя. Пошлю Хоспаду прошение, чтоб избавил меня от такого непутёвого хвастолюбца и потешателя, скоротеля и должателя, язвеца идей и их душегуба. Ладно что бескрылого, но лук_амбициевый_прямо держать_неумеющего — это уж для Херувима стыдно...
— Куда стрельнуть? Я всегда готов! Только знак дай. Я и Хоспаду твоё прошение могу прямо в дверной косяк доставить! Могу? Могу!.. Вот смотри...
Он натянул на амбице штаны потуже, и давай выдавливать глаза к затылку — жуткое зрелище! — но комета всё ж полетела. Правда, не к Хоспаду, а в соседнее царствование...
— Только этого ещё не хватало, — прошептал Никич.
— Ну, прицел чуток нужно поправить... — заискивающе произнёс Херувим. — Выпить надобна... Стрел мало осталось... А тут ещё и кризис…
— Выпьешь, когда дотащим, — сказал, как отрезал, Никич. Херувим согласился, но сдаваться даже не думал. Поправил прицел и попал, как и говорил — в лоб сомневающемуся в райстве праведнику.
— Ну, теперь точно миром правит любовь, ибо живёт она теперь в умах двух верований единовременно, — произнёс довольный собой Херувим.
— Давай, подхватывай, герой... — сказал Никич, взявшись за одну сторону необъятной ноши. Херувим, не прекословя, взялся за другую и вместе они стали тащить её неизвестно куда. А как вошли в ритм, ноша возьми да и пойди сама! Крутится-тикает в их руках огромная неугомонная шестерня многих пудов весу, и остановить её уже не представляется никакой возможности... Все руки Никитичу изрыла; кровь по ним сочится, как с великомученика, а он все тащит и тащит, безнадёжный...
Херувим, видя его страду, говорит:
— А куда тащим сие благо?
— ...Говорят, тащить надо, пока глаза из орбит не полезут...
— Куда полезут?
— Куда-куда... Туда!.. Не знаю куда. Говорят, полезут, значит, полезут, куда надобно им лезть... Велено тащить, вот и тащи...
— Мне никто не велил, тебе велили, вот и спрашиваю, может, знаешь... — произнёс расстроившийся великан, чьи руки были как руки, судно как судно, то есть не раненые ношей.
— Сказали, последняя это шестерня, – вымолвил Никич. — Сказали, больше не дадут... Кончилось для меня время... — И из глаз Никича закрапали слезы.
— Эх… время-времечко, тюк в темечко, и нет мя…— философски произнёс Херувим, и спустя долгую паузу робко спросил: — А как же человечество?
Никич утёр плечом лицо и произнёс: — Нести надо, нести как можно дольше...
— А кому дольше — тебе или мне? — спрашивал Херувим.
— Неси, — жёстко отвечал Никич. Но великан не унимался:
— А если это то, что днесь, и вовсе не долг наш? А если это не ныне и присно и не в небеса вовсе? Как быть тогда, Никич?
— Не-сти, — сухо отвечал оруженосец.
Не обладал Херувим мудростью своих крылатых братьев; не мог высказать истины и ею вразумить Никича, но жалко было ему оруженосца, до слёз жалко. А взирая на его скукоженное тельце, под тяжестью шестерни совсем сравнявшееся с муравьиным, обидно стало Херувиму за свою неполезность. Но больше, чем просто идти за Никичем вслед, Херувим не мог, и шёл дальше молча. Так и ходили они близко да рядом, вокруг да около разваленной лачуги, ступая по -над пропастью уничтоженного попадавшими планетами и солнцами мира, а глыба, на которой она когда-то стояла, сеяла землю во тьму бродяжьего духа.
***
…Долго ли, коротко ли, но в один судьбоносный момент Херувим разоружил свой амбиц и стрела, пущенная им, обогнув нёсшуюся в космосе глыбу, попала в Никича. Оруженосец упал на развалы лачуги и прикрылся своей зубxатой ношей. Какое-то время шестерня продолжала тикать и звонить почём зря. А когда её ход прекратился, грустно улыбающийся великан со словами «Я рядышком посижу, Никич... А ты поспи пока, поспи...» подсел к его бездыханному телу.
С тех пор появлялись новые Никичи, и каждый следующий, как его предок, влачил на себе многопудовую шестерню и накрывался ею в последний час. И за каждым новым оруженосцем верно и преданно, ныне, но не присно, следовал плут и стяжатель, балагур и душегуб всякой работы великан Херувим. Строилась новая лачуга на месте старой, и также Херувим обрушивал на неё своим вездесуществом звезды и далёкие планеты, и дробилась глыба с каждым его падением всё мельче и мельче. Но даже на самом маленьком его осколке вновь возводилась лачуга, и под храп Херувима оруженосец принимал свою последнюю шестерню. И те же чувства беспомощности и безмерной жалости покрывали широкие штаны великана, и пущенная стрела, петляя в черных пятнах на солнце, летела точно в Никича. Подперев рукой голову, Херувим сидел у тела оруженосца и синие тени печали, на фоне дефицита в организме винопитного, делали его похожим на грустного демона.
…И сейчас великан сидел возле тела новопреставившегося Никича, и жгучая тишина обнимала его — но, вопреки ожиданиям, в этот раз она продлилась недолго. Её разбил тихий треск, родственный разлетающейся бумаге, — этот звук издала самая далёкая шестерня, первая. Её ход подхватила другая, потом третья, десятая, тысячная, миллионная и все они, как одна, испускали родное ангельскому сердцу звяканье и тиканье.
Херувим вскочил на ноги, подобрал безжизненно висящий амбиц в штаны, размял плечи и мышцы судновых суставов, даже совершил свои беговые-береговые шаги, а после вытянулся в стойку, приветственно замирая в ожидании «своего» Никича. Все последующие Никитичи, хоть и имели его черты — также гневились или сдерживали молниеносный шквал внутри своего безобидного тельца, ехидно посмеивались или язвили, услаждая уста желчью, — всё равно оставались его копией; только в первом Херувим чувствовал, как теперь слышит в синхронности шестерёнок Время. Но сколько ни ждал он, Никич всё не появлялся, и уголки приветственно улыбающейся великаньей шири стали опускаться.
Хаос летающих в космической бездне шестерёнок незаметно стал проявлять совершенный порядок. На свирель великаньего брюха, разросшегося во все уголки Вселенной, летели все когда-то принятые Никичами шестерни. Вокруг Херувима вырастало облако часовых механизмов, которое постоянно сжималось и вытесняло остатки глыбьей массы. И, когда последние крупицы глыбы рассеялись в безродной тьме и множество вращающихся шестерёнок и колечек, а также: спиралек, храповиков, анкеров, подшипников и прочих штуковин, прижавшись друг к другу, стали часами размером с маленькую планету, и когда эти часы стали считать время, то с первой пробитой ими секундой мир был вознесён.
Огромные шестерни крутились на своих осях, ходом перебирая шестерни поменьше, и в этом действе всё пространство наполнялось церковным песнопением. Вместе с ним вокруг великана кружилось тёплое сияние, порой резко вспыхивающее белёсыми лентами, знаменуя рождение временной единицы. Словно попав в наэлектризованный мягкий кокон, за стенками которого распевали амфиболейные и диафорные хоры, поражённый происходящим Херувим идиотски улыбался, протягивая огромные ладони к ярким вспышкам.
Время ускорялось. Пение хоров смазывалось в один набирающий силу звук. Белые ленты вспыхивали одна за другой, окрашиваясь разными цветами, и когда тахикардия часов достигла любовного места Херувима, он закатил глаза наверх. Там, где когда-то мерцало созвездие Минотавра, всегда видное из окошка лачуги, зияла прозрачная пустота.
Пустота была настолько чиста, что её коридор из неумолимых нулей сокращался до малого, и всё, что происходило в том мире, было видно в этом. Ни о чём не думал великан, только как наяву узрел он Никича. Оруженосец пристально смотрел на него, и вместе с ним из его глаз на Херувима смотрели и другие Никичи. Всё, не перестав быть, перестало существовать. Оруженосец смотрел на Херувима, а потом повернулся спиной и стал удаляться. Великан провожал его взглядом, а Никич вдруг подпрыгнул и, выдав в прыжке хлопок одной ногой, пошёл дальше. Ни слова, ни радости, ни слезинки не обронил Херувим — он был абсолютно счастлив.
(2019 г.)
