Сорок октябрей
Снова я на твоих коленях, мама, а между мной и колыбелью поди ж ты сорок птиц пролетело, сорок оголтелых октябрей. Колени твои пышные и тёплые, словно хлеб, который ты пекла, подскочив раньше солнца, подскочив, чтобы разжечь огонь, разжечь жизнь в нашем доме. И словно ничего за это время не изменилось, только птицы коснулись перьями твоего лица, перьями или когтями — теперь уже не разобрать…
Теперь уже многого не разобрать, прошлое — все равно что тяжёлый блокнот, расшитый бисером букв, бисером многоточий. Одни страницы вырваны, другие в кофейных пятнах, где-то орнамент рассыпался, просочился в подпол к шорохам и соленьям, но кое-что я вижу отчётливо, например: я выбрала тебя со спины.
Я выбрала тебя со спины, мама, ты вся была — скрипичный ключ: твои округлые бедра просили колыбелить новую жизнь, голос впитал мелодичность мира, твои завитки у уха… Ничего, что ты их красила, мама, теперь я часто думаю, отчего мы чёрное любим сделать белым, хотя истина настырна, ты же знаешь, рано или поздно она проступает сквозь…
Ты катила коляску по городу, обожённому историей и солнцем, и всё вокруг оглядывалось и галдело: какой красивый мальчик, какой красивый мальчик… Оказалось, мама, слова имеют свойство прорастать, как прорастает семя чечевицы, как день прорастает в ночь… Ты выуживала меня, словно ценный трофей, из заброшенных дзотов, снимала с заборов и выговаривала мне за репьи, впившиеся в волосы. Знаешь, мама, я до сих пор не похожа на ту хозяйку из журналов, что переехали на чердак, но, видит небо, я сносный боец, и это лишь на первый взгляд не так уж важно.
Тот дом на семи ветрах — жёлтое снаружи, жёлтое внутри — ты привела меня за руку и оставила, не сказав, когда заберешь. Ветра задували в окна, задували в душу, тогда тебя из неё высквозило почти всю, кроме мешочка с яблоком и крошками печенья, кроме голоса в трубке: прости, я опять не успеваю приехать. Что было делать, я обнимала холодную батарею и спасалась снами, я спасаюсь ими до сих пор: в них яйцо срастается вокруг иглы, игла снова в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, а мы с тобой сидим на нем и беспечно болтаем ногами, болтаем о многом.
Ты гасила звезды и зажигала их снова. Та стеклянная розетка из сервиза была посажена под замок и ждала гостей, сказали же — «строго-настрого»… Но мне пришлось открыть шкаф, потому что это дело чести — насытить приблудного кота, приблудного и слепого. Я хотела потчевать его по-королевски, как хотела, чтобы потчевали меня. Он лакал сливки и выглядел будто высокая особа, но розетка треснула и раскололась, а вместе с ней треснул и раскололся мир — того и гляди узнают, недосчитаются… Ты вошла в коридор, увидела осколки и приложила к моей макушке ладонь, и мир снова стал цельным, я до сих пор не уясню себе, как ты смогла.
Однажды я попросилась в небо, мама, и ты не стала отговаривать меня. Ты пришила мне крылья суровой ниткой, старой суровой ниткой, ведь на новую у нас не было денег, а до зарплаты еще тянуть и тянуть. И я разбежалась и взлетела, хотя знала наверняка, что нитка ветхая и может не выдержать моего птичьего тела, просто я верила тебе, кто бы знал, как я тебе верила, ведь теперь мы с тобой вместе — скрипичный ключ.
Я стоптала сто железных кроссовок, мама, чтобы услышать переливы твоего голоса, снова глотнуть твой запах, эту смесь из хлеба, диких трав и плодов смоковницы, снова стать твоей долей, долькой, долечкой, губчатым мхом на твоих ветках. Знаешь ты или нет, но все твои крашенные завитки, мама, вся отглаженность твоего платья и глянцевость твоего сапога, — ничто по сравнению с твоим запахом.
Даже сегодня, сорок октябрей спустя.
