Чемодан

Анхен наша, девица на выданье, хотя часы вот-вот собирались пробить полночь, после чего девица превратилась бы из румяных сливочек в простоквашу, так вот, Анхен наша запрыгнула в последний вагон горящего поезда.
То есть, поезд был уходящим, а горящей — путёвка, по которой Анхен, собрав в кулак свои подкисающие ожидания, прибыла на Октоберфест. Прибыла — и канула в пену.
Подружки уже не чаяли поплакаться в вечно доступную Анькину жилетку, но Анька, гляди ж ты, явилась не запылилась, и, как подметил хирургически острый глаз подруг, даже с посвежевшим сроком годности.
Возможно, стрелки часов обаяла разгульная магия Октоберфеста, а может, выпустили новые госты для подобного рода девиц, только когда Анька вышагивала из вагона, вернувшего её на родину, над её головой убедительно мерцал и покачивался ореол невесты, а руку оттягивал чемодан цвета хаки, откуда выглядывал самый что ни на есть породистый немец.
Звали немца коротко, как коротко «гав» овчарок в войсках, где он намедни завершил службу. Ганс. («Ганс-Ганс-Ганс» — раз уж собаки упомянуты во множественном числе). По той же — служебной — причине жених прибыл в чемодане: внимание пограничников было ему как русалке третья нога.
Немец был просто объедение: гладенький и кругленький, что фестивальная сосиска, а может, что тыква, сбежавшая с призраком в разгар Хэллоуина, или даже что молодящееся яблоко, и только сеточка морщин на мочке уха выдавала его, Ганса, перезрелость. Был он также вызывающе низок, отчего Аньке все время приходилось носить его в чемодане. Хирургически внимательные подруги хмыкнули.
«Стерпится — слюбится», — заклинала судьбу Анька, тут же переименовавшая себя в Анхен, что, конечно, больше соответствовало мечте о неспешных интернациональных завтраках в кирпичном домике, где тебе и кюхе, и киндер, и даже окно с видом на кирху.
Жилетку, которой раньше безраздельно пользовались подруги, невеста с остервенением закопала в палисаднике, присыпав землю пеплом и плюнув так, будто содеянное требовалось закрепить печатью.
Анхен наша, что новоначальный барабанщик, топорщила к небу грудь, когда шествовала по городу с заветным своим чемоданом. Чаще всего конечной точкой шествия оказывался стылый ноябрьский рынок. Торговки, завёрнутые конфетами в пуховые платки (одни смотрелись барбарисками, другие — «мишками на севере», а самые внушительные — «гулливерами») то и дело теребили бывшую Аньку: где и почём она такое взяла.
Немец, выпиравший круглыми боками из чемодана, совершенно нихьт ферштеен, однако во имя святой вежливости он снова и снова упражнялся в улыбке, отполированной до блеска нездешней медициной. С этой улыбки и начался весь последующий капут.
То ли от чужой воды, то ли от воздуха, то ли, не при Анхен будет сказано, от возраста жениха, в улыбке стали недосчитываться зубы. Чтобы растянуться в кресле даже платного стоматолога, приходилось отсиживать, а то и отбывать, очередь, в которой немец спасался только чтением трудов Кафки и лицезрением румяной своей фройляйн, и эта надобность сидеть и ждать, ждать и сидеть, оставила первую отметину на свежезаваренных отношениях.
Ганса мутило от очередей — из каждой он порывался сбежать прямиком в палаточку Октоберфеста. Анхен же, с молоком матери и ядрёным словцом отца впитавшая существующий порядок вещей, уверяла, что по-другому не бывает, и точка, а лучше — восклицательный знак. Впрочем, на самом дне колодца её души булькала мысль, что жизнь без очередей, должно быть, более поэтична, однако как раз на этом бульке Анну клонило в сон, да и была она далеко не Ахматова.
Очереди липли к немцу, что евро к ладони воришки: Ганс проводил в них времени больше, чем исконные обитатели здешних мест. Маркеты и аптеки, остановки трамвая № 5 и кафэшки, где торгуют кулечками шавермы, — все словно сговорились. Даже современные терминалы по выдаче талончиков, призванные спрессовать время ожидания, кажется, специально ломались, только бы увидеть, как брови Ганса вздёрнутся к небу изгибистыми мостами, на которых в стародавние времена удили рыбу и назначали свидания, и которые нынче уже не строят, а воздух — воздух облагородит нездешнее, пахнущее свежайшими булочками и молочнейшим шоколадом, а также Кёльном, Фрейдом и Кантом императивно-вопросительное «вас-ист-дас?!».
В сговоре оказалась и поликлиника, куда Анхен в сопровождении чемодана пришла записаться на приём к женских дел мастерицам. Терминал, из которого то и дело вылетали талоны, обмер и замер, стоило нашей парочке приблизиться к нему. Регистраторши разобрали чёрный ящик, стучали по его останкам кто ногой, кто отвёрткой, клевали загулявшего программиста, а заодно и делегации из Европы, которые тутошние власти обыкновенно таскали в поликлинику полюбоваться чудом современных технологий. Раздосадованные пациенты гудели, и громче всех из чемодана надрывался Ганс:
— Вас-ист-дас, вас-ист-дас?!
Очередь ничегошеньки не понимала, но была категорически согласна с интонациями.
Ганс то и дело переругивался с Анхен по поводу происходящего в ее фатерлянд, и политическая повестка добавляла прогорклого масла в их совместные завтраки. Но уже нашелся человек, который согласился скрепить этот международный брак, не привлекая внимания Министерства иноязычных дел, и сопротивляться судьбе как будто не имело смысла.
Незадолго до часа икс (ореол над Анхен пульсировал уже не столь убедительно) жених и невеста отправились на берег морской, где в пятки Ганса нежданно-негаданно вгрызлись бутылочные осколки со вкусом портвейна, распитого местными славянофилами. Немец на чистом русском выдал все ядрёное, чему успел обучиться на Анькиной родине, а после голыми руками своей фройляйн был доставлен и уложен на стол районного хирурга.
Операция продолжалась несколько часов, в течение которых, удивительное дело, не было вынуто ни единого стеклышка. После того, как врач поставил подпись дрожащей рукой и вверх тормашками («Иван-офф»), Анхен догадалась, что к чему. А вместе с ней догадался и Ганс.
— Вас ист дас, Анхен? Вас ист дас? — Ганс потрясал перевязанной ногой, будто именно Анька была ответственной за организацию здешней реальности.
— Дас ист Большой Бардак, — сдалась Анхен и вздохнула так, словно выдала государственную тайну.
Ганс не выдержал. Запрыгнув в чемодан цвета хаки, он сам себя сдал в багажное отделение самолета Люфтганза и улетел в направлении вечного Октоберфеста. Говорят, сразу после посещения палаточки беглец отправился к тамошним хирургам, которые извлекли из его пятки тридцать пять с половиной граммов портвейного стекла.
Иногда Ганс шлёт Анхен недвусмысленные послания, приглашая её снова кануть в пену. Но все его письма почтальонша, слывущая большой патриоткой, отсылает обратно, привязывая к лапкам почтовых голубей. К тому же девица наша вернула себе прежнее имя, а, кроме того, раскопала, выстирала и выгладила жилетку. Как же её замужество, спросите вы? Да никак. Ну если только попробует с часами договориться, или снова — в горящий поезд.

Автор иллюстрации — Ольга Быконя.

Автор: 
Кузьминых Анна
Дата публикации: 
Вторник, декабря 17, 2019